Глава третья

Забавно, но когда я согласился на спор, во мне что-то изменилось. Поначалу я даже ничего не заметил, будто бы это «что-то» зародилось глубоко внутри, и потребовалось время, чтобы оно всплыло на поверхность. Но вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что в тот момент, по дороге домой, видел вещи уже по-другому.

И да, я шёл пешком до самого, мать его, Голливуда. Никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах, не сяду в блядский автобус. Ёбаное мудачьё, отвечающее за общественный транспорт, но катающееся на работу в лимузинах, довело всю свою ебаную систему до тошнотворного состояния. Старые, обшарпанные автобусы, которые ломаются чаще, чем заводятся. Харкают выхлопными газами в салон сквозь грошовые кондёры, мощности которых не хватило бы даже для какой-нибудь «Хонды». Сиденья, все в жвачках, плевках, ручке и ещё бог знает в чём. Десятки «представителей стран третьего мира», сидящих друг на друге, или стоящих в восемь рядов и балакающих о своей ублюдской мексиканской херне. Или здоровенные чёрные, выёбывающиеся на всех подряд, потому что только так они могут показать, что не пустое место. Я, среди всех этих людей, орущий и толкающийся, и вот это вот всё? В банке с сардинами на колёсах? Бля, да я наперёд знал, что точно кого-нибудь убью, если мне придётся каждый день ездить на этих сраных драндулетах. Вот поэтому я ходил пешкодралом и на работу, и везде. Помогало выпустить пар и заодно избегать всяких уродов.

Так вот. Той ночью я шагал домой от Ленни и чувствовал себя просто великолепно: и из-за отсоса, и из-за двухсот пятидесяти баксов в кармане, и из-за пивного тумана в моей голове, и даже из-за спора  — хз, почему, но я шёл по Санта-Монике типа как в первый раз. Все здания были новёхонькие. Все огни — яркие и приветливые. Машины двигались ровными и стройными рядами так, что глазу приятно. На углу Кресент Хайтс я заметил крохотный скверик и удивился, когда это они умудрились его разбить. Потом прошёлся под светофорами с чистенькими, разноцветными стёклами и подумал: «Ну разве не красота?». Потом увидел, как много деревьев росло вдоль тротуара и на маленьких островках посреди дороги — всё в первый раз.

Моё отношение к Санта-Монике целиком поменялось. Я всегда считал её улицей второго сорта, типа тех, на которых я вечно в итоге оказывался. Короче говоря, не Уилшир. Уилшир — в каком бы её закутке ты ни очутился — в ней чувствуется породистость. Характер. Даже стиль. Ну а Санта-Моника — хз, она как будто всё время извинялась за уйму дорожных ям, за узкие тротуары, за то, что она такая старая и уже не при делах. Даже когда проходила по западной части Западного Голливуда, который топил её в зелени, или пересекала холмы Беверли-Хиллз, и одна её сторона превращалась в парк — она всё равно оставалась жалкой. Всё равно казалась каким-то переулком. Но теперь всё изменилось. Теперь это была не многолюдная улица в чересчур огромном городе, где говорят на пяти миллионах языков; теперь это были охотничьи угодья, а я — лев в поисках добычи.

А все те парни, встреченные мной на пути? Не что иное, как мой ужин. Я улыбался им, внутренне хохоча и думая: «Он не знает, что я собираюсь сделать. А что, если я сделаю это с ним? Он ли это? Или вот он?» Неважно, были ли они симпатичными, молодыми, голубыми или какими там ещё: я улыбался своим «приятелям», руководствуясь новым критерием отбора — стоит ли он того, чтобы сесть?

Именно поэтому я поставил старине Ленни такие условия. Если я рискую получить вторую запись, то пусть, по крайней мере, получу от этого удовольствие. И признаюсь я вам, идея попортить кровь какому-нибудь чистенькому, приглаженному мудачку, особенно если он хоть немного походит на Энтони, уже радовала меня.

Но не сказать, что я боялся поимки. Не боялся. Сама мысль не приходила мне в голову. Ну серьёзно: какая «гетеросексуальная шлюха мужского пола» в здравом уме согласится признать, что его трахнул в зад какой-то бывший зэк, да ещё и вынудил кончить? Сами посудите. Один лишь факт разрядки заставит любого копа или прокурора задуматься, а не врёт ли тот вообще, и, может быть, дело всё-таки в том, что произошло нечто выше его понимания, и парень просто перепугался, что его семья всё узнает и откажется от него. А если об этом узнают на обычной работе? Там превратят его жизнь в ад. Могут даже уволить. Не за то, что голубой — о нет, в Калифорнии это незаконно. Но внезапно все его показатели упадут и начнутся одни нарекания, и они будут «вынуждены» его уволить за «несправление со служебными обязанностями» или ещё какую-нибудь поеботу.

В самом-то деле — ведь всем известно, что в этой стране по-прежнему нормально ненавидеть гомиков. Блядь, да почти во всём мире. Просто послушайте так называемого «божьего человека», вещающего в воскресенье утром. И поглядите на двуличных хуесосов, говорящих, что голубые могут перестать ими быть, что они живое тому доказательство, но при этом любому идиоту ясно, что это наглая ложь, что они бухнутся на колени и возьмут в рот, едва кто-то помашет хером перед их лицом. Но блин — это ж всё во имя Господа, поэтому ненависть, тупость и всеобщая озлобленность абсолютно нормальны, да же?

Проклятые суки. Они проповедуют любовь и понимание, но стоит лишь раз оступиться, и ты навсегда запятнан в их глазах. Хочешь их помощи? Будь тем, кем хотят они. Превратись в то, что считают правильным они. Живи так, как тебе говорят, блядь, они. А если нет? Ну удачи увидеть хвалёную руку дающего. «Я христианин, но не верю в учение Иисуса о «возлюби ближнего своего как самого себя».

Ага, я знаю Писание. Типа того. Один мудила-пастырь, который приходил в Каунти, думал, что я стану его мальчиком. Не, не в том смысле, а в смысле «солдатом воинства Божьего», как он это называл. Дважды в неделю мы сидели в его кабинете, разговаривая о жизни, и о Боге, и о том, как я отклонился от своего пути, и всё в таком духе. Он цитировал стихи из Библии и говорил, в каком месте их найти. Даже дал мне карманный экземпляр, чтобы я мог сам их прочитать. И я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО начал читать, всё больше и больше, надеясь понять, почему же в моей жизни всё пошло не так. Думая, что, может быть, в этих дрожащих, полупрозрачных страничках и есть ответ.

И не буду кривить душой — поначалу я открывал Библию, потому что искал глотка свежего воздуха среди всего того дерьма, что творится на зоне. Даже в такой никому не нужной глухомани, как обычная окружная тюрьма. Дебилы, которые двадцать четыре-на-семь выясняют, у кого хер длиннее. Отбирают письма, фотки, да хоть носки у тех, кто слабее. Серьёзно — что может быть более убогим, чем спереть у кого-нибудь зубную пасту, чтобы доказать, что ты мужик. У некоторых были припрятаны сиги, виски, таблетки, и они предлагали их в обмен на защиту. Или наркоту. А иногда кучка «самых крутых перцев» зажимала в углу новенького, засовывала в одеяло и трахала, будто бы укрытым он больше походил на девушку. Тупость. И я, я так от всего устал. Устал драться с мелкими засранцами, которые чёт там от меня хотели, даже после Пако. Устал устраивать потасовки из-за того, что я типа на кого-то недобро посмотрел. Устал постоянно быть начеку на случай, если один из «крутых перцев» не поверит всей той херне, что говорили обо мне, и решит сделать своим новым ртом. Вот поэтому я никогда не пропускал наши маленькие собрания с отцом Тельо.

Он постоянно говорил, что нужно читать Евангелие, и следовать учению Христа, и тэ дэ, и тэ пэ. Так что я и читал. И что реально забавно, первые десять минут после прочтения даже типа как верил в это. Евангелие от Матфея, главы с пятой по седьмую. «Нагорная проповедь», называл её он. Как раз часть про «не судите, да не судимы будете», «возлюби ближнего своего» и «поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой».  И я думал: «Блин, вот бы мне раньше кто об этом рассказал». По этой книге можно было жить, она стала путеводителем для парнишки, который пытался самостоятельно понять жизнь и серьёзно облажался.

Да, тут такое дело… Моя мать… Взглянем правде в глаза: она была шлюхой, которая сделает всё что угодно за бухло, хотя сейчас, конечно, ни за что в этом не признается. Сейчас она замужняя дама, уважаемая в обществе, перерождённая представительница среднего класса с двумя законными дочерями, а не как я и мой брат — безотцовщинами. Она реально один раз так мне сказала, сведя всё к тому, что я — ублюдок, нежеланный ею. Из-за того, что тогда моя мать жила в каких-то ебенях в Вайоминге, и мужика, который обычно делал ей аборты, упекли в тюрягу, а ближайшая клиника находилась аж в Денвере, я появился на свет. Глядя на то, каким я «получился», она думала, что стоило всё же доехать до Денвера.

И короче, я около шести лет прожил в этой занюханной дыре, штат Вайоминг. С матерью, которая продавала себя дальнобойщикам за выпивку. И с её матерью, которая следила, чтобы я был сыт, в чистых подгузниках, иногда получал свою долю ласки и всё такое. Так продолжалось до тех пор, пока она не крякнула от сердечного приступа, в который никто — ни скорая, ни врачи в реанимации — не верил, пока он её не прикончил. Мне было четыре. К шести я научился заливать хлопья молоком, которое тырил в магазинах, и как-то выживал, в то время как моя мать отсыпалась с похмелья.

Мы не переезжали в Эл-Эй до тех пор, пока штат не попытался лишить её родительских прав. Ебучие бюрократы и «добрые христиане» срать на меня хотели, пока бабушка не умерла, устав от заботы обо мне, а мать опять не залетела. И тогда, клянусь богом, только тогда, они вдруг решили проследить, чтобы меня растили правильно. И ребёнка, которого носила мать. Конченные лицемеры. Чихать они хотели, когда она делала аборт за абортом до тех пор, пока тот мужик не воткнул свой нож слишком глубоко в какую-то перепуганную богатенькую дурочку, и она не умерла от кровопотери. И вот тогда они покончили с «нелегальной» врачебной практикой, о которой знали абсолютно все. «Добрые христиане», которые настучали на мою мать — они бы не забрали к себе меня или ребёнка наподобие. Ни за что, блядь, на свете. Потому что тогда бы им пришлось жить так, как они сами проповедуют, а ведь это и в самом деле утомительно. Нет, меня бы сбагрили в какую-нибудь временно-приёмную семью, которой больше приглянулось детское пособие, чем я, а если бы и это не сработало, скинули на попечение государства. Короче говоря, мы с матерью сбежали посреди ночи с каким-то дальнобойщиком, который очень уж любил её рот.

Господи, и за следующие семь лет мы успели пожить буквально в каждом городе Южной Калифорнии. Эл-Эй. Окснард. Оушенсайд — мать по какой-то блядской причине тащилась от моряков: может быть, мой отец был морпехом. Риверсайд — в котором, кстати, воняет, прям в натуре воняет. Сан-Бернардино. Санта-Кларита. Пальмдейл. Охай. Назовите город, и я дам вам адрес, по которому жил. И всё это время она занималась проституцией. Пока не вышла замуж за страхового агента из Пасадены, которого «не волновало её прошлое». К тому времени я был уже такой весь из себя трудный подросток, никого и ни в чем не слушающийся. Но наша жизнь всё равно устаканилась. До тех пор, пока я не понял, что её муж оказался жмотным козлом, взявшим меня и моего брата лишь потому, что мы шли с ней в комплекте. Он не собирался давать нам ни единого лишнего цента, кроме тех, что приходилось давать по закону. И я связался с торговлей наркотиками. И попал в Каунти.

В общем, в восемнадцать лет меня выкинули на улицу. Я не мог вернуться домой, даже если бы захотел. Мать и её козел объявили, что ни за что, блядь, на свете не пустят меня обратно: я слишком «неуправляемый» и «буду оказывать дурное влияние на остальных детей». А у меня больше никого не было. В кармане лежала пара баксов да адрес центра соцреабилитации в Сильвер-Лэйке. И я пошёл туда. Церковь отца Тельо как раз находилась в Голливуде. Я подумал, что он поможет мне найти работу и начать жить нормальной жизнью.

Но он не сделал ни хуя. Ни единого, блядь, звонка. Не перезванивал работодателям, когда им требовались мои рекомендации. Стал вечно оказываться «на встречах», когда я сам пытался с ним связаться. Будто бы меня больше не существовало. Первое время я думал, что натворил что-то, что его разозлило, но никак не мог понять, что. Нет, ну правда, я работал на постоянке во вшивой бургерной за рабскую зарплату. Жил в центре соцреабилитации. Полностью отказался от наркотиков. Что я делал не так? Потом один парень по имени Марио, который тоже вышел из Каунти, всё мне объяснил.

— Чё не вижу, того нет, — сказал он.

Я вообще не врубился, о чём это он, и тогда Марио предоставил мне полную справку.

— Он больше не хочет тебя видеть, мужик. Типа как спасатель, который обещает спасти тебя, когда будешь тонуть, но когда ты в натуре тонешь, то у него обед, и ты сам виноват, что начал тонуть не вовремя.  Он считает, что пока ты сидел, он сделал для тебя всё, что мог. А теперь давай как-нибудь сам. Даже если ты тонешь.

Господи, каким же тупым ослом я себя почувствовал.

Но теперь я не такой. Да, я не «образован». Ни черта не смыслю в грамматике, а два плюс два — мой математический потолок. Но зато я больше не тупой. Знаю, как прихватить всякое нужное мне барахло и не попасться. Знаю, как заполучить то, что прихватить нельзя, и не попасться. Сделаю всё, чтобы выжить, и ни о чём не париться, пока дело не будет сделано, а могу и не париться совсем. Таких, как я, вроде бы, называют животными, но если с тобой обращаются как с собакой, то ты начинаешь вести себя соответственно. Как собака.

Собака.

Блядь. Я вспомнил о кузене матери, жившем в Монтане. Кажется, в Бьюте. Отборнейший сукин сын, который слова доброго в жизни никому не сказал, даже своей собственной семье. И у него была собака. Мелкая, перепуганная дворняжка, над которой он постоянно издевался. Бил. Орал. Не давал есть. Я сам всё это наблюдал, когда мы однажды приехали к нему. Сколько мне тогда было? Пять? Может быть, шесть. Может быть, как раз перед тем, как мы собрались валить. Точно, кажется, мать просила у него денег, а он разнылся, какой он нищий и вообще. Во дворе стоял новёхонький фордовский пикап, я точно помню, но он всё равно ныл, что у него нет денег. Мудила.

Короче, я увидел, как эту собаку пинает его ребёнок — премерзкий засранец по имени Джордж — и как она укусила его в ответ. И я засмеялся: нет, ну правда, ведь засранец получил по заслугам.  Но узнав об этом, его мудила-отец достал пистолет и застрелил пса, забившегося в угол от страха. На следующее утро он подбросил нас до автобусной остановки и поехал покупать нового.

Я спросил у матери, почему ему можно так делать, но она отмахнулась от меня:

— Те-то, блядь, какое дело? Своих проблем хоть жопой жуй.

Поначалу мне снились кошмары об этом псе. Потом я догнал, что мать имела в виду, и стал жить в соответствии с её словами. И как раз в этот момент она решила, что пришла пора жить по-другому, хотя для меня было уже слишком поздно. Но потом я встретил Конни, и она вернула мне человеческий облик. По крайней мере, на время.

Мы познакомились на одной рейвовой вечеринке. Я поставлял её учредителю «Икс» — экстази для тех, кто мало в нём разбирается — и ещё приторговывал по маленькой кое-какими таблетками прямо на танцплощадке. Сам я никогда не употреблял: мне хватало для веселья завихрения неоновых палок и разноцветных пустышек¹, светящихся в темноте.

¹Пустышка — на рейвах люди иногда носили во рту соски-пустышки. MDMA  и прочие подобные вещества порой вызывают желание сжимать челюсти, часто непроизвольно. Чтобы не сломать зубы и не поранить полость рта, использовались специальные яркие соски.

И толп потных поджарых парней и разгорячённых, сексуальных девушек, дёргающихся в танце и трущихся друг о друга, пока какой-нибудь ди-джей, которому явно переплачивают, меняет пластинки. Учредитель был тем ещё жмотом: он никогда не устраивал живые выступления. К тому же, если бы я впрямь обдолбался, то вписался бы в эту атмосферу, как родной, и принялся бы раздавать своё добро направо-налево, лишь бы шоу продолжалось. А ещё я мог бы не заметить её. Конни, стоявшую неподвижно, среди всех этих фантастически ослепительных девушек и парней. Без неоновой палки. Без соски. Лишь с бутылкой воды и легкой улыбкой на лице. Она просто наблюдала за танцующими. И Господи, какой же сексуальной она была.

Я ринулся к ней, но увидев меня, та погрозила пальцем.

— Мне не надо, чувак: завтра на работу.

— Я и не собирался ничего предлагать, — ответил я, хотя на самом деле собирался, надеясь таким образом завязать разговор. — Просто хотел пригласить на танец.

Она пристально посмотрела на меня.

— Ты нормальный.

— Нормальный. Натуральнее некуда.

— Я имею в виду, ты не под кайфом.

— А я имею в виду во всех смыслах.

Она окинула меня взглядом и кивнула. И не буду прибедняться: я знал, что был неплох. Не так накачен, как сейчас, но всё равно довольно мускулист. По её глазам я понял, что она увидела перед собой парня на одну ночь, обычный перепихон по-быстрому. И мне это подходило.

Мы потанцевали, и всё такое. Она рассказала, что работает на съёмках какого-то халтурного кинца в Венеции, очередной софт-порнушки, предназначенной для европейского потребителя. Дала понять, что просматривает кое-какие кадры и возбуждается от них. Я заметил, что не прочь попробовать что-нибудь эдакое. Потом она пожаловалась, что там отстойно платят. Я упомянул, что работаю подрядчиком, чиню крыши и всякую лабуду. Что, кстати, было пиздежом, который она тут же раскусила, но виду не подала. Потом она привела меня к себе домой, и той же ночью мы опытным путём обнаружили, насколько идеально подходим друг другу. Твою мать, какое же это было исследование. Наутро ей пришлось идти на работу, урвав лишь пару часов сна, но зуб даю, она ушла цветущей и что-то мурчащей себе под нос.

Через две недели мы съехались, а ещё через два месяца — поженились. И следующие три года всё было хорошо. Бля, идеально. Она покончила со второсортной эротикой и начала работать на площадках неплохих инди-фильмов. «Тех, что снимаются недооценёнными режиссёрами», — говорила она. А я, я занялся покраской частных домов, небольших зданий и иногда реквизита, когда Конни рекомендовала меня. Каждую ночь мы трахались, как кролики, и наслаждались по полной. Наслаждались до тех пор, пока я не попался, оказывая услугу одному своему кенту.

Кента звали Терренс, и он попросил меня доставить пару мешков кокса своему другу. Я занимался таким и раньше, поэтому решил, что дело пустяковое. Да вот только самого Терренса давно прижучили, и он всеми силами пытался скостить грядущий срок, сдавая копам каждого, с кем когда-то работал, включая меня. В общем, я попался с двумя кило кокса в рюкзаке, и мне светило от восьми от двадцати за хранение с целью продажи. Падла. Я проследил, чтобы в один мало охраняемый уголок просочилось словцо о том, что он стукач. Слышал, отсидка Терренса превратилась просто в сказку силами тех, кто всегда в настроении им заняться.

Ебаный, ебаный Терренс. Ещё один козёл, с которым я с удовольствием бы разобрался. Но не как в споре: мудила мне настолько омерзителен, что я и думать об этом не хочу.

И даже не начинайте называть меня расистом. То, что я не хочу ебать Терренса, никак не связано с его цветом кожи: он просто страшный, как смерть, а ещё у меня есть пунктик насчёт тех, кто не моется годами. Мне насрать, какой парень расы — главное, чтобы выглядел более-менее достойно и держал себя в чистоте. Да, чёт типа того.

На самом деле один раз я представлял, каково будет провернуть свой фокус с Уиллом Смитом, окажись тот за решёткой. Думаю, он был бы весьма горяч. Не, не то что бы я всерьёз об этом размышлял и пытался найти его уже на воле — всё-таки я не голубой и не жажду секса с мужиками, знаете ли — но он из тех немногих чёрных, что я повидал, которые не только лишь чёрные, если это имеет хоть какой-то смысл. То есть для меня он как бы просто парень, сечёте? Симпатичный парень, и по какой-то неясной причине мне приятно находиться рядом с такими. Симпатичных девушек я хочу трахнуть. С симпатичными парнями я хочу дружить. Стать с ними корешами. Корешами-не разлей вода, сечёте?

Даже с блядским Энтони — хоть я и до мозга костей ненавижу этого засранца — но, блядь, признаюсь, что действительно хотел с ним подружиться. Он не был первым парнем на деревне: эта должность всегда прочно занята местным квотербэком, потому что хрен знает почему, но все они выглядят так, будто должны быть на коробке «Уитес»².

²«Уитес» — марка хлопьев для завтрака, известная изображением знаменитых спортсменов на упаковках.

Но всё же Энтони, несмотря на всё своё занудство и «правильность», играл в бейсбол так, как положено в него играть — легко и естественно, словно ему было предначертано попасть в высшую лигу. Он и в самом деле несколько лет играл в первом дивизионе, пока в одном матче не повредил колено во время хоумрана³.

³Хоумран — удар в бейсболе, после которого бьющий пробегает через все базы и возвращается на домашнюю.

Скорее всего, именно поэтому я и дал ему развести себя на тот косяк — причём всего за бакс, ниже себестоимости — поэтому, а ещё потому, что мне типа как хотелось посмотреть, как его растащит по накурке.

Дело в том, что он напомнил мне парня с фоток, которые показывала мать и говорила, что это мой папаша. Какой-то хиппи, или яппи, или как они там назывались в то время, проезжавший через Вайоминг на пути в Сиэтл. В фольксвагеновском микроавтобусе, не разгонявшемся больше шестидесяти даже под горку. Он подобрал мать в Шайенне, и она доехала с ним до Шеридана — то был её денежный маршрут — и где посередине пути начался я. «Бесплатно, — подчёркивала она, — потому что он выглядел точь-в-точь как Иисус». И это правда. И странно. Она сняла его на «Полароид» у ручья где-то у чёрта на куличках, и на фотках он получился как будто бы сияющим изнутри. Длинные тёмные волосы. Глубокие сонные глаза… походу, он был упоротым. Золотистая кожа. На лице выражение умиротворения и счастья… не, точно упоротый. Подобие бороды, которое не скрывало волевой подбородок, и прямой нос — совсем как мой. И у него был красивый рот. Мужской рот — у меня губы матери. Из одежды на нём висело бахромчатое пончо, типа как в индейском стиле, такое тонкое, что почти прозрачное, и узкие джинсы с заниженной талией — по всему было видно, что он в хорошей форме. Мне явно достались от него неплохие гены. Интересно, что с ним стало, потому что мать больше никогда не видела его. И не слышала. Вообще ничего. Скорее всего, он даже не в курсе, что у него есть сын. Счастливый засранец. Кто бы хотел иметь в родственничках парня, у которого хватило тупости угодить за решётку из-за ханжеского идиота, с которым он пытался подружиться, предложив травку за доллар?

Блядь, так о чём это я? Точно, я иду по Санта-Монике. Улыбаюсь пидорам, ощупывающим меня взглядом, свистящим вслед и отвешивающим пидорские комментарии. И всю дорогу думаю: «Мечтайте дальше, хуесосы. Сейчас вы мне нахер не упали. Я здесь главный, подстилки. Я король ебаного мира».

Тогда я ещё этого не понял, но сейчас точно могу сказать, что в тот момент я начал потихоньку осознавать, чего на самом деле хотел. Контроля. Власти. Как это ни назови, но вынуждать другого мужика делать то, что хочешь ты, когда он сам ни за что бы этого не сделал, — лучшее, что может испытать мужчина в своей жизни. Я ощутил его со своим первым пацаном, когда во мне начало биться нечто, помимо сердца. Нечто глубоко-глубоко внутри, говорящее: «В жопу наркоту, в жопу бухло, в жопу все проблемы раз и навсегда. Прямо сейчас ты хозяин. Ты здесь главный. Ты — МУЖЧИНА, и ни одна шваль не смеет на тебя выёбываться». И я был на полпути к тому, чтобы испытать это вновь.

Не знаю, получится ли у меня нормально описать чувство, чьё присутствие я уловил, шагая в ту ночь по улице. Лёгкое покалывание от джинсов и рубашки… но одежда не натирала, а словно бы обволакивала бёдра, грудные мышцы, соски и задницу так, что казалось, я могу кончить, сам того не замечая. Прохладный мягкий ветерок, обдувающий лицо. Автобусы и машины, со свистом проносящиеся рядом и волнующие ночной воздух. Звуки тишины, нависающие над широкими перекрёстками с неожиданно замирающим транспортом. Всё складывалось в один тот момент. Я начал ощущать… не знаю, наверное, головокружение и лёгкость.

Я миновал «приличную часть» Санта-Моники и углубился в район красных фонарей. Прошёл мимо уставших пареньков, толкущихся у остановок в надежде подзаработать полтинник за ночь. Большинство из них выглядели как никому не нужные и вышвырнутые на обочину жизни беглецы из дома. Таковыми они и являлись, и было почти больно смотреть на них. Но некоторые казались ещё довольно свежими. Даже ещё с характером. Они оглядывали меня с ног до головы, гадая, не я ли сниму их сегодня, а я проходил мимо и думал: «Да не вопрос. Я могу увести тебя в ближайший переулок и заставить дать то, за что ты обычно берёшь деньги». И от этой мысли меня потряхивало, начиная с сердца и заканчивая яйцами, и затем всё растекалось по ляжкам, унося мою крышу ещё дальше.

Потом я прошёл по Хайленду и свернул на Сансет, потому что моя хата находилась как раз между Франклином и Кахуэнга. Дорога привела меня к модному клубу, у которого сновали туда-сюда аккуратные зализанные голливудские мальчики в своих чистеньких, отутюженных рубашечках и джинсах за сотню баксов, пытаясь завлечь миниатюрных голливудских шлюшек с надувными сиськами, которые интересовались ими лишь в случае, если у тех хватало бабла купить им пожрать нечто посущественнее листика салата. Я остановился в переулке напротив и принялся наблюдать за стоящей у входа группой смеющихся, похлопывающих друг друга по спинам и вообще ведущих себя как члены одного братства парней, и подумал: «Я могу стереть эти оскалы с ваших рож, петушары, один за другим. Опустить вас, одного за другим. За одну ночь. Всех разом. И повеселюсь, как никогда в жизни».

И тут один из них направился прямо на меня. Здоровый блондин с голливудской улыбкой, идеально уложенными волосами и всё ещё свеженькой рубашкой, несмотря на часы игры в бильярд и заливания за воротник. Думаю, в колледже он играл в регби. В тайт-энде⁴, полузащите или ещё на какой-нибудь позиции, требующей ловкости и проворства.

⁴Тайт-энд — в американском футболе третий крайний от центра в линии нападения.

Но в форме он себя не поддерживал. Плечи, хоть и были по-прежнему широки, уже не перетягивали на себя внимание от начинающего выпучивать пуза. И всё же черные джинсы делали его задницу весьма манящей. Когда он обогнул меня и пошёл дальше по переулку, я последовал за ним.

Честно говоря, хз, зачем. Более-менее оформленные мысли по поводу того, что я собирался делать, в моей голове отсутствовали. Я просто увидел, какой он радостный, довольный и счастливый, как легка и идеальна его жизнь, всегда была и всегда будет. Поэтому я пошёл за ним. Смотрел, как беззаботно он вышагивает, приближаясь к трёхлетнему «Доджу», припаркованному как раз в середине переулка, меж двух светофоров. Смотрел, как движется его задница под джинсовой тканью. Даже его походка кричала счастьем, и я знал, что должен это счастье убить.

Я порылся в карманах в поисках чего-нибудь, что сошло бы за оружие, чтобы пригрозить ему и заставить пойти со мной. Блядь, и у меня нашлись только кусачки для ногтей. Но ещё был напильник, и напильник острый. Если держать его как надо, то тот ничего и не разберёт. Ну серьёзно, если человек и так верит, что ты можешь его покромсать, тебе же не обязательно быть в состоянии это сделать, верно?

Он «бипнул» сигнализацией, подошёл к машине, открыл дверь, и только я собрался действовать, как услышал: «Эй, Чед!» позади себя. Я завис, но не остановился. Ни на секунду. Просто прошёл мимо, слыша за спиной бегущие шаги и громкую болтовню:

— Подбрось меня. Роб сказал, что у него вся машина завалена каким-то барахлом.

—  Вот мудак, — ответил Чед. — Его хата ведь в одну сторону с твоей.

— Бля, ну а чё делать.

Поочерёдно хлопнули две дверцы, и машина с рёвом ожила. В следующую секунду они пронеслись мимо меня. Из окон орало радио, играющее хреновый ремикс «Relax» на рокерский лад. Автомобиль свернул влево, на Сансет. И я упал на колени.

Серьёзно, меня трясло так, что кому сказать — не поверят. Как будто бы от страха. Но что самое странное, я вообще не испугался. Я просто был взбешён, что он ушёл. Был просто, блядь, в ярости. Мне хотелось погнаться за ебаным «Доджем», и выебать ёбаного дружка Чеда, Роба, в рот и в задницу, и оторвать его ебаный хуй, и засунуть ему же в жопу за то, что он помог ебаному Чеду уйти от меня. Я впился ногтями в асфальт, представляя, что это ёбаная рожа ёбаного Чеда, которую я разрываю на части. Содрал пальцы в кровь, довольно сильно, но не помогло. Потом прислонился к стене какого-то вшивого, разваливающего здания и сел, стараясь подавить гнев, но ничего не получалось. Я чувствовал, как утопаю в ярости, хотя ни черта не понимал, откуда она вообще взялась.

Я не помню, как поднялся, но внезапно понял, что иду, спотыкаясь на каждом шагу, иду обратно на Сансет. Не помню, чтобы смотрел на часы, но почему-то знал, что пошёл второй час ночи. Я слышал музыку — помню, что там как будто были танцы. Как на рейвах, на которые я ходил. Но не помню ни мелодии, ни слов: она просто подпитывала хаос в моей голове. Помню бар, что-то вроде клуба, у которого стояла длинная очередь. Болтающих и смеющихся людей, ждущих, пока их запустят внутрь. Пары. Красивые пары, как в старом кино. Ёбаные красивые и счастливые пары. Блядь, и это тоже подпитывало мой хаос. Я хотел уйти оттуда. Хотел вернуться домой, к Конни. Но меня тошнило. В животе всё переворачивалось, и мне пришлось опять прислониться к тому же самому зданию, только теперь с другой стороны, и сдерживать блевотину.

Так чувствует себя лев, упустивший добычу? Поэтому он рычит, и мечется, и показывает зубы, когда уже успел распалиться и настроиться на пир, но тут вдруг его обед ускакивает прямо из-под носа? Не побеждённым. Не голодным. Просто пиздец каким взбешённым. Неужели я настолько животное?

Руки мои безвольно свесились вниз, и я вздрогнул. Они коснулись паха, и я впервые осознал, что всё это время проходил с огромным, просто каменным стояком. Забыл, что был без плавок. С тех пор как вышел из Мид-Стейта, уже привык их носить. Я никогда не любил семейники, кроме тех случаев, когда в них можно продрыхнуть до двенадцати дня. И под джинсы всегда предпочитал узкие плавки. Чувствовал себя более защищённым.

Ох, блядьблядьблядьблядь. Я с трудом переводил дыхание, давясь оголёнными нервами. Всё моё естество саднило. Член саднил. Я дотронулся до него рукой и с усилием потёр, посылая электрические разряды по ляжкам, верх по позвоночнику и прямо в мозг.  Может быть, если продолжу, всё придёт в норму.

Ох, блядьблядьблядьблядь, как же я хотел оказаться дома с Конни. Хотел обнять её и никогда не отпускать. Хотел притвориться, что этой ночи никогда не было. Что я никогда не встречал Уэйна и Ленни. Что никогда не ходил к ним домой, не рассказывал о своей жизни и никогда не заключал пари, от которого, как я думал, мне полегчает. Потому что это не так. Тогда я это понял. Понял, что это они подпитывали её во мне — ярость, которую я с трудом мог сдерживать. Я никогда в жизни больше не хотел разговаривать с этими гондонами. Никогда.

Но ничего не помогало. Ничего не помогало. Это моё понимание ни хера ни значило. Прозрение не значило ни хуя. Я по-прежнему стоял там, со стояком в штанах, завихрением в кишках и рыком в голове. И я начал утопать в этом. Начал тонуть. Понимая, что так не бывает. Так, блядь, не бывает, Курт! Не бывает!

Потом я услышал чьи-то шаги. Тяжёлые шаги. Одного человека. Скорее всего, в ботинках. Скорее всего, парня.

Я огляделся, и, клянусь богом, фонари вокруг светили так ярко, как будто бы на улице был день. Я опустил голову, скрываясь обратно в тени. Не поднимал до тех пор, пока он не поравнялся со мной. В голове висела пустота. Ни одной мысли. Я схватил его сзади, впечатал в стену, приставил напильник к горлу и прорычал:

— Шшш… Ни слова, блядь. Ни единого ёбаного слова.

Я затолкал его за угол, в переулок — рука сжимает шею, напильник царапает кожу — и пихнул к мусорному ящику. Он пытался что-то сказать, но я слишком сильно сдавливал его горло.

— Заткнись, — проскрежетал я. Точнее, рыкнул.

И в следующую же секунду стащил с него штаны и засунул хер в зад. Он силился закричать, но я пережал ему трахею. О, я очень надежно его держал. Он не мог даже позвать на помощь. А потом я сделал с ним то, что хотел сделать с Куртом, — то есть, с Чедом.

Бля, и это было просто фантастически. Одно лишь ощущение себя внутри него вновь расставило всё по своим местам. Воцарилась тишина. Покой. И в этот раз всё закончилось довольно скоро. Я управился с ним по-быстрому и по-грязному. Когда дело было сделано, и стонущий, задыхающийся, хватающий ртом воздух парень лежал на земле, я пнул его в спину — раза два или три — и пошёл дальше. А когда, наконец, добрался до дома, то разбудил Конни и трахнул и её.

Блядь. Блядь, тот мужик —  по сей день не могу сказать, как он выглядел, сколько ему было лет, и вообще был или это мужик, или, может быть, баба. Хотя нет, это я точно знаю из-за того, что заставил его сделать, и потом размазал по его же лицу. Я только помню, что он был полностью в моей власти, и как хорошо мне от этого было. Так хорошо. Пиздец… как… хорошо. Он был моим. Посреди ёбаного, блядь, Голливуда. Когда в нескольких футах от нас проезжали машины, в нескольких ярдах проходили люди, в нескольких кварталах копы выискивали бомжей, и даже где-то совсем далеко за всем этим наблюдал Господь — он всё равно был моим. Ничьим больше. Только лишь моим, и я мог делать с ним всё, что, блядь, взбредёт в голову, и принуждать делать всё, что, блядь, взбредёт в голову, а он не мог поделать ни хуя. Вот что я тогда сделал.

И, Боже мой, я не мог дождаться, чтобы повторить это вновь.