Глава первая

Том первый. Сезон молодой листвы

Бывает, что глубокой ночью, едва в округе стихает, я усаживаюсь поудобнее в кресло и закрываю глаза.

Подобно оттиску печати, в памяти всплывает одна и та же картина.

На фоне погружённого в темноту буддийского храма полыхает пламя на алтаре для благовонных кедровых палочек. В доносящееся из-под земли пение мантр пробивается потрескивание оранжевых искр. 

И каждый раз я удивляюсь, почему вижу именно эту картину.

С того вечера — тогда мне было двенадцать лет — утекло уже двадцать три года. За это время на самом деле много чего произошло. Даже невообразимые и печально пугающие события. Они, должно быть, и перевернули с ног на голову всё, во что я привыкла к тому моменту верить.

И, тем не менее, даже сейчас первым в голову приходит почему-то именно тот вечер.

Видимо, оказанное на меня гипнотическое воздействие было настолько сильным.

Время от времени мне даже кажется, что я до сих пор не смогла высвободить свой разум от того внушения.

***

Теперь же мне захотелось записать обстоятельно всю череду тех событий, и на то есть причины.

Многое уже обратилось в пепел, ведь с того дня минуло уже десять лет.

В этом десятилетнем промежутке особой значимости нет. Однако для разрешения скопившейся горы открытых вопросов мы выбрали путь к новой системе. И теперь, как это ни иронично, у нас появилось множество сомнений по поводу будущего. Как только выпадало свободное время, я пыталась распутать события прошлого. В результате же в очередной раз убедилась в одном: сколько бы человек ни получил наставлений, проливая при этом слёзы, стоит их проглотить — и он тут же о них забывает.

Конечно, каждый из нас по сей день помнит возникшие в тот момент мысли, что невозможно обречь в слова, и клятву о том, что мы никогда не допустим повторения  трагедии. Я хочу верить в это.

Но что если однажды, в далёком будущем, когда воспоминания людей уже окончательно выветрятся, наша глупость вновь заведёт нас на прежнюю колею? Подобные опасения я тоже выбросить из своей головы не могу.

И вот, решившись, я взяла ручку и начала составлять черновик этой записи. Но в процессе я бессчётное количество раз приходила в замешательство: то и дело мне не удавалось вспомнить значимые подробности, как будто мою память изъели насекомые.

Я пыталась освежить свои воспоминания, встречаясь со многими участниками событий того времени. Но люди, видимо, склонны замещать отсутствующие фрагменты воспоминаний вымыслом, и мне оставалось только удивлялась тому, насколько личные воспоминания индивидов зачастую противоречили друг другу.

Например, на горе Цукуба нам удалось поймать миносиромодоки лишь благодаря тому, что немногим ранее у меня заболели глаза, и на мне были красные солнечные очки. Это я помню даже сейчас совершенно ясно, но Сатору утверждает, что на мне их не было. И вообще Сатору почему-то считает, что были обстоятельства, намекающие на то, что в тот раз мы нашли миносиромодоки только благодаря ему. Разумеется, это глупость — такого просто быть не могло.

Я с упорством проводила интервью с бессчётным количеством людей и сравнивала расходящиеся воспоминания. В ходе процесса, не спрашивая моего согласия, на себя обратил внимание определённый факт: ни один из опрошенных не исказил воспоминания невыгодным для себя образом.  

Сочувственно улыбаясь, я записала в блокнот это новое открытие человеческой глупости, но вдруг поняла безосновательность утверждения, что я единственная не подчиняюсь этому закону. С точки зрения других людей я, наверняка, тоже переписываю свои воспоминания как мне удобно.

Так что хочу уточнить, что данные записи могут оказаться ничем иным как моей субъективной интерпретацией, историей, искажённой с целью самооправдания. В частности, можно сказать, что наши действия впоследствии привели к огромному количеству смертей. Но я, пусть и на бессознательном уровне, считаю, что на то были причины.  

Однако я намереваюсь как-нибудь откопать воспоминания, честно заглянуть в своё сердце, и, насколько это возможно, обстоятельно описать подробности произошедших событий. Я буду подражать стилю древних произведений, и в то же самое время попытаюсь хоть немного воспроизвести свои чувства и мысли.

Этот черновик я пишу невыцветающими чернилами на бумаге для объявлений, которая не окислится и за тысячу лет. И когда закончу, никому его не покажу (разве что одному Сатору, чтобы узнать его мнение) — я решила положить его в капсулу времени и закопать поглубже в землю.

Но прежде, думаю, я сделаю две отдельные копии, и всего выйдет три рукописи. Вдруг в будущем возродится что-то вроде старого режима и вновь сформируется общество, в котором книги подвергаются цензуре. Тогда существование этих записей необходимо, насколько это возможно, сохранить в тайне. Следовательно, если исходить из гипотезы с подобными условиями, три рукописи — это минимальное количество экземпляров.

Короче говоря, эти записи, это длинное письмо, адресованное моим соотечественникам через тысячу лет, должны пролить свет на вопрос, смогли ли мы в самом деле измениться и выйти на новый путь.

Забыла представиться.

Меня зовут Ватанабэ Саки. Я родилась 10 декабря в 210 году в городке Камису 66.

Аккурат перед моим рождением расцвёл бамбук, который распускает цветы лишь раз в сто лет. За три месяца не пролилось ни капли дождя, а затем, в разгар лета, выпал снег — надо сказать, столь разнообразные погодные аномалии происходили довольно часто. Позже, вечером десятого декабря, и небо, и земля внезапно погрузились во тьму, и в свете вспышки молнии многие люди увидели плывущую в разрыве облаков фигуру дракона, покрытого золотой чешуёй.  

…Конечно, ничего подобного не происходило.

210 год был заурядным годом, и я, как и другие дети, родившиеся в городке Камису 66, была совершенно заурядным ребёнком.

Но только не для моей мамы. Она уже было свыклась с мыслью о том, что никогда не родит ребёнка, когда в возрасте почти сорока лет забеременела мной. В наше время женщина, рожающая после тридцати, считалась старородящей.

Моя мама, Ватанабэ Мизухо, занимала важную должность библиотекаря. Своими решениями она влияла на будущее города и даже распоряжалась жизнями людей. День за днём она выдерживала такое сильное давление, что дородовый уход, которому пришлось уделить немало внимания, был для неё отнюдь не лёгкими хлопотами.

В то время мой отец, Сугиура Такаси, являлся мэром города Камису 66. Он тоже постоянно пропадал на работе. Но в период моего младенчества должность библиотекаря была сопряжена с куда большей ответственностью, нежели чем должность мэра. Разумеется, и сейчас дела обстоят похожим образом, но, наверное, не в той же степени, как тогда.

В середине собрания по поводу присвоения классификации вновь найденных книг у мамы начались интенсивные родовые схватки. Хотя до прогнозируемого срока оставалось ещё больше недели, внезапно произошёл разрыв плодных оболочек, и мать тут же доставили в родильный дом на окраине города. Всего через десять минут родилась я. Но, к несчастью, пуповина обвилась вокруг моей шеи, отчего я появилась с фиолетовым лицом и, вроде, даже не могла закричать. Молодая акушерка, принимающая первые в её жизни роды, запаниковала, но всё же, к счастью, с лёгкостью сняла пуповину, и я наконец-то вдохнула в лёгкие кислород этого мира. Раздался мой громкий первый крик.

Спустя две недели в том же роддоме, по совместительству являвшимся яслями, на свет появилась ещё одна девочка — Акидзуки Мариа, которая позже стала моей близкой подругой. Мариа была недоношенным ребёнком и на свет появилась ногами вперёд. Кроме того, подобно моему случаю, пуповина была обвита вокруг шеи новорожденной. Её ситуация оказалась намного серьёзнее, чем моя, — девочка родилась практически полумертвой.

Акушерка набралась опыта с моими родами и, по-видимому, спокойно справилась с этими. Замешкайся она хоть ненадолго в снятии пуповины с шеи, вне всяких сомнений, девочка бы умерла.

Впервые услышав эту историю, помню, я была очень рада, что, хотя и косвенно, но всё же поспособствовала спасению жизни своей близкой подруги. Теперь, вспоминая о том времени, я испытываю противоречивые чувства. Не появись Мариа на свет, в дальнейшем не погибло бы такое множество людей…

***

Вернёмся к нашей теме. В родном городке, в объятиях изобилующей природы, я провела счастливое детство.  

Городок Камису 66 занимал территорию приблизительно в пятьдесят километров в периметре и состоял из семи деревень. От внешнего мира город отделяла верёвка симэнава, которая называлась Хаттёдзимэ. Не имея представления, существует ли такая верёвка в мире спустя тысячу лет, на всякий случай объясню, что это: ограждающая верёвка из рисовой соломы, с которой свисает множество бумажных зигзагообразных лент, и которая крепко натянута через ведущую в город дорогу, чтобы не впускать на его территорию приходящее извне зло.  

Детям было строго-настрого наказано ни при каких обстоятельствах не выходить за ограждающую верёвку. Внешний мир кишит злыми духами и чудовищами, и если ребёнок один выйдет туда, то столкнётся с настоящим ужасом.

— Но что же там такого страшного?

Помню, как однажды я спросила об этом папу. Вроде бы, как мне помнится, мне было около шести. Тогда я ещё, кажется, немного шепелявила.

— Много чего.

Отведя взгляд от документа, папа поднял голову. Подперев рукой свой длинный подбородок, он посмотрел на меня полным любви взглядом. Его добрые карие глаза даже сейчас ярко горят в моей памяти. Ни разу папа не посмотрел на меня строго. Лишь однажды он поднимал на меня голос, но лишь потому, что я, по неосторожности, шла, глазея по сторонам, и если бы он меня не предостерёг, я бы упала в огромную яму, зияющую посреди поля.

— Ну, ты ведь и сама знаешь, Саки? Истории про бакэ-нэдзуми, нэкодомаси и фусэнкэн.

— А мама сказала, что это только россказни, и на самом деле их не существует.

— Про остальных не знаю, но бакэ-нэдзуми точно существуют.

Столь беззаботный папин тон шокировал меня.

— Неправда.

— Правда. Когда этот город ещё строился, мы взяли на работы множество бакэ-нэдзуми.

— Я их не видела.

— Потому что мы позаботились о том, чтобы дети их не видели.

Хотя папа и не распространялся по поводу причины такого решения, мне представлялось, что бакэ-нэдзуми считались настолько страшными, что их запрещалось показывать детям.

— Но люди ведь говорят, что они страшные?

Положив недочитанный документ на низкий столик, папа накрыл его правой рукой. Затем произнёс тихое монотонное заклинание, тонкое бумажное волокно начало с шелестом преображаться и, как будто нагреваясь, покрылось сложным узором. Это была личная печать, означавшая, что мэр города дал своё согласие.

— Интересно, а ты, Саки, знаешь, что означает «притворное подчинение»?

Я молча замотала головой.

— Это значит с виду подчиниться, но в сердце быть несогласным с чем-либо.

— Несогласным?

— Обманывать оппонента, вынашивая план предательства.

Я рассеянно открыла рот.

— Таких людей не бывает.

— Пожалуй. Не может быть, чтобы один человек предал доверие другого человека. Однако бакэ-нэдзуми разительно отличаются от людей.

Я впервые немного напугалась.

— Бакэ-нэдзуми почитают владеющих магической силой людей как богов, и потому им абсолютно подчиняются. Но неизвестно, как они поведут себя по отношению к детям, у которых ещё не появилась эта сила. Поэтому детям и бакэ-нэдзуми по возможности лучше избегать встреч.

— …но если их берут на работу, то они ведь приходят в город.

— И тогда за всем обязательно наблюдает кто-то из взрослых.

Папа убрал документ в шкатулку для писем и ещё раз приподнял руку. Крышка мгновенно опустилась на шкатулку, совместившись по краям, и на столе остался кусок лакированного дерева с полостью. Какой образ человек удерживает в мыслях, когда использует свою магическую силу, другим людям неизвестно, и потому любому другому человеку, кроме моего папы, было бы трудно открыть крышку шкатулки, не сломав её при этом.

— В любом случае выходить за пределы Хаттёдзимэ категорически запрещено. В пределах Хаттёдзимэ установлены мощные защитные заклинания, но если выйти хоть на шаг, никакая магическая сила тебя уже не защитит.

— Но бакэ-нэдзуми…

— Не только бакэ-нэдзуми. Вам ведь в школе уже рассказывали про акки и гома?

Я невольно напряглась.

И о акки, и о гома нам рассказывали, постоянно повторяя информацию с постепенным углублением в материал по мере нашего взросления. Чтобы эта информация отложилась у нас глубоко, на подсознательном уровне. Сведения, рассказанные нам в школе, были из детского учебного курса, не более, но и их хватило, чтобы напугать нас настолько, что мы видели кошмары во сне.

— За пределами Хаттёдзимэ на самом деле есть акки и… гома?

— Да.

Папа, как будто не замечая моего ужаса, ласково улыбнулся.

— Но это старые истории, сейчас, говорят, их нет…

— И правда, за последние сто пятьдесят лет они не появлялись ни разу. Тем не менее бывают и непредвиденные случайности. Никто же не хочет, чтобы какой-нибудь младшеклассник, например, ты, Саки, собирая лекарственные травы, внезапно наткнулся на акки, верно?

Я молча кивнула.

***

Здесь я приведу краткий пересказ рассказов про акки и гому. Однако это не предназначенные для детей сказочки, а выдержка из полного учебного курса для тех, кто поступил в общую школу.

Рассказ про акки

Это произошло сто пятьдесят лет назад. Младшеклассник собирал лекарственные травы в горах. Увлекшись своим занятием, он дошёл до ограждающей верёвки Хаттёдзимэ. Он собрал практически все травы в пределах верёвки, но внезапно увидел, что за её пределами осталось ещё много трав.

Издавна взрослые строго-настрого запрещали детям выходить за Хаттёдзимэ. При крайней необходимости туда попасть детей сопровождали взрослые.

Однако рядом не оказалось никого из взрослых. Мальчик колебался, но подумал, что если выйти совсем ненадолго, то, наверное, ничего страшного не произойдёт. Он даже и не выйдет, а только сунет за периметр кончик носа. Неужели и впрямь нельзя выйти на секундочку, собрать травы и сразу же вернуться? 

Мальчик украдкой пролез под верёвкой. На ветру качались, шурша, бумажные ленты сидэ.

Внезапно его посетило очень нехорошее чувство. Он нарушил наказ взрослых, и его охватило такое беспокойство, какого он ещё никогда не испытывал.

Отгоняя неспокойные мысли прочь и подбадривая себя, он приблизился к лекарственным травам.

И тотчас увидел, как перед ним появляется акки — существо примерно одного роста с мальчиком, но выглядящее устрашающе. Вокруг него, закручиваясь в спираль, полыхала пламенная аура ярости, сжигающая всё вокруг. Когда акки проходил мимо, вся расположенная рядом растительность поникала, воспламенялась и, ярко полыхая, сгорала.

Мальчик побледнел, но сдержал крик и попятился назад. Если проскользнуть под верёвкой и вернуться в пределы Хаттёдзимэ, акки, должно быть, его не заметит. Однако в этот момент под ногами мальчика раздался хруст ломающейся сухой ветки.

Акки повернул на звук своё абсолютно безэмоциональное лицо. Как будто наконец отыскав объект для своего гнева, он уставился на мальчика пристальным взглядом.

Мальчик поднырнул под верёвку и бросился бежать изо всех сил. Он надеялся, что в пределах Хаттёдзимэ опасность минует его. Но обернувшись, обнаружил, что и акки пролез под верёвкой симэнава и вторгся на защищённую территорию! 

Тогда мальчик подумал, что совершил непоправимую ошибку. Он запустил акки в Хаттёдзимэ.

Рыдая, мальчик побежал по горной тропе. А акки продолжал гнаться за ним.

Мальчик бежал вдоль верёвки, направляясь к протекающей рядом с деревней горной реке.

Оборачиваясь, он видел мелькающее над зарослями кустарника лицо догонявшего его акки, улыбающееся, с парой ярко горящих глаз.

Он самолично вёл акки в родную деревню. Так не пойдёт. Если он, преследуемый акки, вернётся в деревню, тот, вероятно, уничтожит её целиком.

Закончились заросли, и перед мальчиком оказалась отвесная стена обрыва. С глубокого дна долины доносилось грохочущее эхо речного потока. Через ущелье был переброшен один-единственный новёхонький подвесной мост.

Мальчик не стал переходить по мосту, а побежал по направлению к верховью горной реки вдоль обрыва.

Обернувшись, мальчик увидел, как акки приблизился к мосту и заметил его.

Мальчик продолжал бежать.

Через какое-то время впереди показался ещё один подвесной мост.

Мальчик приблизился к нему. Старый, обветшавший под воздействием ветра и дождя, мост жутко раскачивался, как будто подзывая к себе, выделяясь чёрной тенью на фоне затянутого тучами неба. Совершенно очевидно он мог обвалиться в любой момент. Уже более десяти лет жители деревни не пользовались им и  постоянно предостерегали детей от его использования.

Мальчик начал медленный переход по мосту.

Под тяжестью его веса верёвки неприятно заскрипели. Доски под ногами практически сгнили и, казалось, вот-вот проломятся.

Когда он добрался до середины, мост внезапно сильно изогнулся. Обернувшись, мальчик увидел, что акки начал перебираться по мосту.

По мере того как акки приближался, мост постепенно раскачивался всё сильнее.

На секунду мальчик обратил свой как будто невидящий взгляд на дно ущелья. Затем, подняв голову, обнаружил, что акки уже совсем близко.

Когда он уже смог отчётливо разглядеть отвратительное лицо, мальчик размахнулся спрятанным до этого момента серпом и одним ударом обрубил одну из верёвок, держащих подвесной мост.

Настил моста накренился вертикально, и мальчик чуть было не соскользнул вниз, но каким-то образом сумел повиснуть на второй верёвке.  

Упал ли акки? Обернувшись, мальчик увидел, что тот тоже зацепился за верёвку. Акки медленно перевёл на мальчика взгляд своих страшных глаз.

Серп упал в ущелье. Перерубить вторую верёвку было невозможно.

Что же делать? Мальчик в отчаянье взмолился небесам. Мне всё равно, если я погибну. Но, прошу, пусть акки не приближается к деревне.

Дошла ли мольба мальчика до небес? Или же единственная верёвка обветшавшего подвесного моста не выдержала тяжести?

Верёвка лопнула, и мост рухнул в долину с огромной высоты. И мальчик, и акки исчезли.

С тех пор и доныне акки ни разу не появлялись.

Рассказ заключал в себе несколько наставлений. Это был лёгкий способ донести даже до маленьких детей мысль о том, что выходить за пределы Хаттёдзимэ нельзя. Немного повзрослев, улавливаешь и посыл о том, что не стоит заботиться лишь о себе, необходимо беспокоиться о всей деревне, принося себя в жертву.

Однако истинный смысл, на самом деле, был сложен для понимания даже для самых смышлёных детей.   

Кто же будет пояснять, что истинная цель этого рассказа в том, чтобы обнажить правду о существовании акки?

Рассказ про гома

Эта история произошла восемьдесят лет тому назад. Жил-был в деревне мальчик. Очень смышлёный, с одним лишь недостатком. По мере взросления мальчика этот недостаток стал очевиден для всех.

Мальчик чересчур гордился своим умом и всевозможными способами всех дурачил. Он притворялся, что внимательно слушает всё, чему учили его взрослые в деревне и в школе, но все эти важные наставления никогда не достигали его сердца.

Мальчик смеялся над глупостью взрослых и начал с сарказмом насмехаться даже над моралью этого мира.

Высокомерие сеет семена кармического воздаяния.

Мальчик постепенно отдалился и от круга своих друзей. Одиночество стало ему единственным другом и собеседником.

Одиночество становится благодатной почвой для кармического воздаяния.

Оставшись один, мальчик часто предавался размышлениям. Он думал о том, о чём не следовало думать, и сомневался в том, в чём нельзя сомневаться.

Дурные мысли заставляют семена кармического воздаяния буйно разрастаться.

И тогда мальчик, под тяжестью незаметно навалившего на него груза кармы, постепенно перестал быть человеком и превратился в орудие кармы, в гома.

Жители деревни были в ужасе от гома, и деревня мгновенно опустела. Гома поселился в чаще леса, но и из леса тут же исчезло всё живое.

Там, где проходил гома, все растения немыслимым образом искривлялись, преображаясь в невообразимые формы, и загнивали.

Вся еда, которой касался гома, сразу же обращалась в смертоносный яд.

Гома скитался по странному безжизненному лесу.

Наконец гома решил, что недостоин больше существовать в этом мире.

Гома покинул тёмный лес. И перед его глазами предстало нечто мерцающее, объятое сиянием. Он добрался до глубокого озера в в сердце гор. Войдя в озеро, Гома думал, что, может быть, эта чистая вода смоет с него отпечаток кармы.

Однако вода вокруг гомы стремительно помутнела и почернела – даже вода в озере обратилась в яд.

Гома не мог больше жить в этом мире.

Осознав это, гома исчез в глубинах озера.

Это наставление, наверное, проще для понимания, чем рассказ про акки.

Однако, конечно же, мы тогда не понимали его истинный смысл. До того дня, когда посреди бесконечного отчаянья и печали я увидела самого настоящего гома…

На самом деле, пока я пишу, в моей голове рождается рой мыслей, с которыми я не могу справиться. Вернёмся в те времена, когда я была ребёнком.

Как я уже написала, город Камису 66 состоял из семи деревень. В центре находился административный центр города – деревня Тинова, расположенная на восточном берегу реки Тоне. К северу от неё, в лесу, находилась деревня Мацуказе, застроенная огромными домами, а к востоку начиналась прибрежная зона, где располагалась деревня Сирасуна. С деревней Тинова, южнее, соседствовала деревня Мизугурума. В сужении реки Тоне, на западном берегу, стояла деревня Михараси, из которой открывался отличный вид на северо-запад. На самом западе, рядом с находящейся на юге в полосе заливных полей деревней Когане, располагалась деревня Кунугибаяси.

Мой родной дом находился в деревне Мизугурума. Наверное, нужно пояснить такое название. В Камису 66 река Тоне разделялась на десятки каналов, отводящих её воды в разные стороны. Люди путешествовали по реке на лодках по всем направлениям. Благодаря постоянным усилиям жителей вода в каналах сохранялась настолько чистой, что ею можно было умываться, но пить всё же не рекомендовалось.

Прямо рядом с моим домом плавали яркие пунцово-белые карпы и вращались многочисленные водяные мельницы, давшие название деревне Мизугурума. Подобные водяные мельницы имелись в каждой деревне, но в Мизугурума многочисленные колеса стояли в ряд и представляли собой величественный вид. Верхнебойное и среднебойное колёса, колёса с обратным ходом и подливные колёса… Это те виды мельниц, что можно здесь увидеть. Хотя, может быть, имеются и другие. Разнообразные водяные мельницы подразделялись на те, что толкут рис, и на те, что мелят пшеницу, но в целом их назначение сводилось к тому, чтобы освободить людей от слишком рутинного труда.

По центру стояла установленная на особенно огромный металлический волан мельница, поставляющая деревням поочерёдно электроэнергию. Получаемое таким образом ценное электричество использовалось для расположенного на крыше деревенского дома культура громкоговорителя, по которому оповещали о новостях. По моральным нормам любое другое применение электричества было строго запрещено.

Каждый день незадолго до заката из громкоговорителя раздавалась одна и так же мелодия. Это было симфоническое произведение под названием «Дорога домой», которое в глубокой древности написал композитор со странным именем Дворжак. В школе мы учили к нему текст:

Вдалеке за горой солнце упадёт.

Небосвод звёздный блеск будет украшать.

Все дела завершив, с миром на душе,

Вот теперь, наконец, мы и отдохнём.

Ввечеру ветер свеж, так скорей идём,

Сядем в круг, веселясь. Пусть здесь будет смех.

Пусть здесь будет смех.

В темноте наш костёр скоро догорит.

Вот уже стих огонь, и видны угли.

Без тревог засыпай, безмятежно спи,

Растворясь целиком, будто завлечён.

Божья длань защитит, мир тебе пошлёт.

Так скорей засыпай. Сладок будет сон.

Сладок будет сон.

По устоявшемуся правилу, стоило зазвучать «Дороге домой», как все дети, играющие в полях, должны были отправляться домой. Поэтому при воспоминании об этой мелодии в моём мозгу как будто срабатывает условный рефлекс, и в памяти всплывает вечерняя картина. Сумеречные улицы. Отбрасывающий длинные тени на песчаную почву сосновый бор. Отражающие тусклое небо десятки зеркальных заливных полей. Стайки красных стрекоз. Но самым впечатляющим был открывающийся с холма вид на закат.

Стоит закрыть глаза, и я вижу одну и ту же картину. Был конец лета или начало осени. Незаметно похолодало.

— Надо возвращаться, — сказал кто-то.

Я прислушалась и, действительно, услышала летящую с ветром едва различимую мелодию.

— Ну тогда ничья, — подытожил Сатору, и дети, повылезав из своих укрытий, сбились в группы по два-три человека.

Все дети, в возрасте от восьми до одиннадцати лет, с самого утра играли в крупномасштабную игру в базы, схожую с зимней забавой «в снежки»: целью каждой команды является захватить базу соперника, и побеждает та, которая к концу игры последней сумеет завладеть флагом, воздвигнутым на вражеской базе. В тот день моя команда играла впервые, и из-за ошибки мы проигрывали.

— Нечестно. Ещё немного, и мы бы выиграли, — колко отметила Мариа. Её лицо отличала разительная белизна, а широко распахнутые глаза с бледной радужкой придавали сложившемуся образу ещё больший эффект. Отличительной же особенностью её внешности был броский, подобно полыхающему пламени, рыжий цвет волос. — Сдавайтесь!

— Да вот! Перевес на нашей стороне, — подхватил Рё, встав на сторону Мариа. Ещё с тех давних пор он относился к Мариа как к королеве.

— С чего бы нам сдаваться? — рассердившись, возразила я.

— Так ведь перевес на нашей стороне, — Рё без устали твердил одно и то же.

— Но ведь флаг ещё не захвачен, — я посмотрела на Сатору.

— Это ничья, — торжественно объявил Сатору.

 — Сатору, ты же в нашей команде. Почему поддерживаешь противника? — огрызнулась Мариа на Сатору.

— Ну так ведь такие правила. Ничего не поделаешь. Уже закат, времени нет.

— Солнце ещё не зашло.

— Не болтай попусту. Это потому, что мы на холме, — решительным и властным тоном возразила я Мариа. Мы всегда были близкими, хорошо понимающими друг друга подругами, но в такие моменты она мне по-настоящему действовала на нервы.

— Эй! Хватит, идёмте домой, — забеспокоилась Рэйко. — Как только услышишь «Дорогу домой», надо сразу же возвращаться.

— И поэтому им лучше признать поражение, — повторил Рё слова Мариа.

— Всё, хватит! Эй, судья! — Сатору, совсем потеряв терпение, позвал Сюна. Сюн стоял немного поодаль ото всех и смотрел на пейзаж с вершины холма. Рядом с ним суетливо ёрзал бульдог Субару.

— Что? – немного выждав, отозвался Сюн.

— Не что! Суди по справедливости! Я говорю, это была ничья.

— Ну да. Сегодня ничья, — согласился Сюн и снова повернулся к пейзажу.

— Возвращаемся, — и Рэйко вместе с друзьями толпой стали спускаться с холма. Нужно было успеть на лодки, идущие в сторону разных деревень.

— Подождите! Мы ещё не закончили!

— Я возвращаюсь. Если допоздна оставаться на улице, выйдут нэко-дамаси.

Члены команды Марии, изобразив недовольство на лицах, всё же решили оставить относительно игры.

— Саки, идём тоже домой, — позвал Сатору. Я подошла к Сюну.

— Не идёшь?

— Иду, иду, — поспешил с ответом Сюн, в то время как его глаза будто приковало к пейзажу, открывавшемуся с холма.

— На что ты смотришь?

— Э-эй! Идём домой уже, — позвал сзади Сатору как будто раздражённым голосом. Сюн, не ответив ему, показал пальцем на пейзаж.

— Вон там. Видишь?

— Что?

Сюн показывал пальцем на границу полосы заливных полей и леса у видневшейся вдалеке деревни Когане.

— Вон, миносиро.

Нас с младенческого возраста учили, что глаза важнее всего, поэтому каждый развивал остроту своего зрения. Вот и в тот раз, на расстоянии нескольких сотен метров, в месте, где пересекаются сумеречный свет и тень, я смогла рассмотреть медленно перемещающуюся по тропинке по меже белую тень живого существа.

— И правда.

— А что? Миносиро ведь не такие уж и редкие, — голос всегда спокойного Сатору на этот раз оказался откровенно угрюмым.

Однако я не шевелилась. Я не хотела шевелиться.

Миносиро со скоростью ползущей улитки пересекал по тропинке луг, исчезая в лесу. Пока я следила взглядом за его фигурой, моё сознание тянулось к стоящему рядом Сюну.

В тот момент я ещё не понимала, что за чувство живёт во мне. Однако только лишь оттого, что я стояла рядом с Сюном и смотрела на погружённую в вечерние сумерки деревню, в моей груди появилось сильное сладко-горькое чувство.

Или же, может быть, это тоже обман воспоминаний. Если много раз воспроизводить в своей памяти один и тот же эпизод из жизни, к нему примешиваются специи под названием «сентиментальность»…

Но даже если и так, эта сцена имеет для меня сейчас ещё большее значение. Последнее воспоминание о жизни в совершенно полноценном мире. Время, когда всё двигалось согласно правильной системе, когда мы не ощущали никакого беспокойства по поводу будущего.

И воспоминания о первой любви даже теперь сияют, как заходящее солнце. Даже если через некоторое время всё растворится в бездонном небытие и печали.